Добавлю, что я учился бесплатно и, более того, получал от одного местного учреждения пособие, покрывавшее расходы на жизнь. Но с подобными чудесами у нас давно покончено. А ведь казалось, будто живем в цивилизованной стране.

Что вы хотели сказать этой книгой?

Что вы имели в виду в абзаце на странице 108?

Что, по-вашему, должен чувствовать читатель, дочитав вашу книгу?

Какое послание читателю содержится в этой книге?

Авторы романов, особенно романов для детей, часто сталкиваются с такими вопросами. Это довольно-таки удивительно, тем более что после выхода знаменитого эссе Уимсатта и Бердсли «Интенциональное заблуждение» (Sewanee Review, 1946 г.) прошло уже шестьдесят с лишним лет… но в то же время совершенно не удивительно, потому что никакие долгие и страстные дискуссии в среде литературных критиков ни в малейшей степени не влияют на то, как большинство читателей воспринимают большинство книг. Очевидно, что для публики авторское намерение до сих пор имеет значение: чтобы книга доставила читателю удовольствие (или, быть может, облегчила его тревоги и страхи), он считает необходимым понять автора правильно — или, по крайней мере, не вчитать в текст ничего такого, что противоречило бы гипотетическому авторскому намерению. Не так давно я отвечал онлайн на вопросы читателей «Темных начал», и среди этих вопросов попался такой: позволительно ли интерпретировать с религиозных (христианских) позиций текст, который задуман как атеистический?

По-видимому, здесь мы имеем дело с ощущением, что чтение — это своего рода экзамен, который читатель может либо сдать, либо не сдать, в зависимости от того, насколько его интерпретация совпадает с тем, что вкладывал в книгу автор. Это ощущение легко критиковать или даже высмеивать, но оно совершенно искреннее. Оно приходит из того же источника, что и негодование, которое читатель испытывает, когда книга, которую он принимал за правдивые воспоминания об исторических событиях, вдруг оказывается художественным вымыслом, и почти наверняка сродни ярости ребенка, неожиданно узнавшего то, что остальным домочадцам было известно уже долгие годы, — например, что он им неродной. Это желание не попасть впросак, не оказаться в дураках, не выставить себя единственным, кто не в курсе очевидной для прочих истины.

На самом деле это совершенно естественное человеческое чувство. Люди думают, что где-то есть единственно точный и правдивый ответ. Больше всего авторское намерение волнует самых молодых и простодушных читателей. Конечно, у обладателей степени по английской литературе дискуссии об интенциональном заблуждении — и еще доброй дюжине прочих разновидностей заблуждения — уже навязли в зубах. Но можно ли ожидать такой осведомленности от каждого читателя? Это было бы абсурдно. Людям есть чем интересоваться и помимо литературных тонкостей. Но что же нам делать с этой?

Здесь я хотел бы разобраться вот в чем: какую роль в написании книги играет намерение автора и полезно ли читателю знать, каково было это намерение. К несчастью, авторы далеко не всегда правдивы, когда рассказывают о своих намерениях. Во-первых, они могут их не помнить; во-вторых, они могут не хотеть раскрывать свою настоящую подноготную; в-третьих, контекст вопроса часто определяет форму и смысл ответа. Вопросы такого рода любят задавать на литературных фестивалях, где перед писателем стоит задача не столько открыть какую-то глубокую и сложную истину, сколько развлечь аудиторию — и перед лицом этой аудитории наш инстинкт рассказчика выходит на первый план и лепит из горстки полузабытых фактов и щепотки изобретательности последовательный и интересный рассказ — сказку о прошлых намерениях.

Но на самом деле они… Они? Я хотел сказать мы или даже я. Я, мы и они поступаем так со всеми вопросами — и в особенности со старым добрым «откуда вы берете идеи?».

Мы делаем это, потому что так нужно. Один из производственных рисков, с которыми приходится иметь дело современному писателю, — это пресс-туры, и именно для них нам необходимы такие быстрорастворимые истории об историях. Потому что на каждом интервью, в каждом книжном магазине, перед любой аудиторией нам задают одни и те же вопросы — по двадцать, пятьдесят, сто раз, так что из чистого самосохранения мы ставим для себя маленький спектакль с серией безобидных анекдотов, острот, афоризмов и готовых ответов. Одно из следствий этой стратегии «останови-безумие» заключается в том, что аудитория (по большей части состоящая из тех, кто любит читать, но совсем не обязательно интересуется сложностями литературной теории) начинает верить (или укрепляется в уже готовой вере), что на вопрос «что вы хотели сказать, когда писали эту книгу?» существует простой ответ и этот ответ непременно нужно знать для адекватного прочтения.

Здесь, надеюсь, мне уже можно бросить традицию готовых остроумных ответов и сказать чуть больше — или даже все, что я знаю, — о том, какие намерения стояли за одной из моих книг, а именно за «Чучелом и его слугой».

В ней рассказывается об огородном пугале, которое таинственным образом вдруг ожило, наняло на службу мальчика по имени Джек и отправилось путешествовать по стране, похожей на Италию, только сказочную. После ряда перипетий, в ходе которых за парочкой тайно следит адвокат, представляющий интересы зловещей корпорации Буффалони, они узнают, что, согласно завещанию, которое создатель Чучела спрятал в его набивке, оно теперь является наследником и настоящим владельцем фермы в местечке под названием Весенняя долина. Буффалони, незаконно захватившие землю, в конце оказываются посрамлены и изгнаны а Чучело и его слуга живут долго и счастливо до конца своих дней.

Эта история превратилась в книгу из двухсот сорока страниц с рисунками пером и тушью, выполненными Питером Бейли. Я говорю здесь об этом потому, что в мои намерения входило сделать книгу с картинками, а Питер Бейли уже иллюстрировал мои предыдущие работы и совершенно замечательно справился с этим. Иными словами, я с самого начала держал Питера в голове и собирался написать историю, хорошо сочетающуюся с его легким и фантастическим стилем.

На самом деле под «собирался» я, скорее, подразумеваю «надеялся» — и это первое, что необходимо сказать о намерениях в писательском деле: собираться написать историю того или иного типа — совсем не то же самое, что собираться сгрести палую листву на газоне, или позвонить кузену, или купить внуку подарок. Мы можем быть совершенно уверены, что сможем проделать все эти простые действия. Но удастся ли нам написать историю, которая окажется забавной, трогательной или захватывающей, мы наверняка знать не можем, хотя и надеемся на это изо всех сил. Все, что мы, откровенно говоря, собираемся сделать — это попытаться.

Дальше встает вопрос о теме, персонажах, среде. Это тоже непросто объяснить с точки зрения намерения. Я помню, как мне впервые пришла в голову идея истории про чучело: это случилось в Лондоне в 1999 году, когда я смотрел «Кандида» в постановке Леонарда Бернстайна в Национальном театре. Меня заинтриговали отношения между Кандидом и его слугой Какамбо; я сразу задумался о других литературных парах «хозяин-простак и умный слуга» — например, о Берти Вустере и Дживсе. Мне нравилась внутренняя динамика того, что между ними происходит. Значит ли это, что я намеревался написать что-нибудь про такую пару? Пока нет, но на моем горизонте показалась возможность. Образ отозвался отчетливым резонансом, а это, как я уже на собственном опыте знал, намекало, что я, возможно, и вправду соберусь об этом написать.